Стон в зимнюю ночь

По замыслу режиссера мои совокупления с героиней продолжались несколько часов, совершались практически в одной позиции и сопровождались резким, неприкрытым насилием, и это меня по-настоящему вымотало. При этом героиня была просто чудо как хороша, она была такая, что только один взгляд на нее заставлял сердце ценителя вздрагивать… Она была очаровательная… элегантная… с независимым характером… темноглазая… немного старомодная, вся такая vintage… как будто бы столько лет ждавшая, что на нее, наконец обратят внимание, вспомнят, как она хорошо умеет делать свое дело… И при этом она была так похожа на свою младшую сестру, в обнимку с которой я когда-то прожил столько лет… Ну да, слегка запыленная, конечно… Да что там, просто грязная… но если её почистить и вообще приложить к ней руку — то это была еще вполне годная в дело пишущая машинка «Москва». У меня была одна из ее последних модификаций конца 70-х годов, моя любимая игрушка когда-то, а эта была лет на двадцать старше.

Я должен был в фильме печатать на ней — и это как раз и было настоящее жесткое порно. Извлеченная из чулана машинка сверкала своими формами, но отказывалась работать. Половина букв у нее застревала при нажатии, и их приходилось пальцем возвращать на место. Каретка доезжала только до середины пути и останавливалась, поэтому печатать можно было только стихи с недлинными строчками. К тому же буквы Ц и Э были загнаны на самый верхний ряд клавиатуры, и за ними приходилось специально прыгать туда, как на чердак, через каждое слово. Несмазанные и заржавевшие в дачном чулане машинкины сочленения и суставы еле слушались. Пересохшая черная лента в самый неожиданный момент заканчивалась и обрывалась, а я продолжал лупить голым металлом по бумаге почем зря.

К тому же нужно было время для того, чтобы вспомнить те наглухо забытые движения пальцев, которыми некогда мы вколачивали в такие вот клавиши всю нашу тоску по мировой культуре. Но во время съемок, едва камера начинала работать и я с разбегу пытался бегло напечатать что-то приятное сердцу, — буквы застревали, каретка не ехала, лента обрывалась, пальцы не слушались, а буквы Ц и Э подло отсутствовали на привычных местах.

Эта борьбогребля продолжалось несколько часов, я отсидел обе ноги, пока, наконец, все буквы не были в процессе съемок мной отрегулированы, черная лента не вымочена в шнапсе, а пальцы не вспомнили былые пробежки по прыгающей от шифта клавиатуре. Ощутив знакомые встречные движения клавиш, я с удовольствием замолотил по ним, закрыв глаза. Но к тому моменту, когда наши с машинкой ритмичные движения наконец синхронизировались, и стало возможно пусть и усталое, но удовлетворение, — режиссер скомандовал отбой, свет выключили, и все закончилось.

Мы садились в машину. Было холодно, впереди маячил новый 2014 год, машина тронулась, мы ехали с ребятами и говорили о разном, о ментовском беспределе, о себестоимости кофейного зерна, и тут я понял, что ко мне вновь возвращается новогоднее настроение. Усталость и боль — вот они, настоящие спутники праздника. Жаль только, что в машине было тепло, тепло — это не по-нашему. По-нашему — это совсем по-другому…

Вот в конце восьмидесятых ездили мы, помню, поздравлять с новым годом наших друзей с их маленькими детьми. Я наряжался Дедом Морозом, а мой товарищ, хозяин крошечного автомобиля «Запорожец» с двумя дверями, наряжался Морозкой (то есть надевал шапочку, кафтанчик, вооружался бубном и всячески изображал во время наших визитов готовность немедленно пуститься в пляс), и еще иногда с нами ездила Снегурочка. Нарядившись, мы колесили на лихом «Запорожце» 31 декабря по ночному Иркутску, объезжая разбросанные по всему городу дружеские квартирки.

А так как у «Запорожца» не работала ни вентиляция, ни печка, нам приходилось ездить с открытым стеклом водительской двери, иначе лобовое стекло изнутри не просто запотевало, а покрывалось каким-то зверским инеем от нашего бродячего цирка (иногда с нами ездили и просто за компанию). Плоховато помню артистическую часть наших гастролей (правда, собственные визиты в свой дом «инкогнито» в виде Деда Мороза как раз запомнил неплохо). Но тот ледяной ветерок, который свистел в открытое окно «Запора», пока мы перебирались с одного конца города на другой, помню отлично. Сидишь, бывало, на заднем сидении, запахнувшись в свой овчинный тулуп, холодный (ибо оставался в машине, пока мы поднимались в квартиру), кутаешься, пытаешься согреться и непрерывно ржешь, вспоминая только что всколыхнутый нами и покинутый дом. Помню, вместо посоха я таскал украшенный лентами кусок никелированной трубы, и однажды, войдя в дом, грохнул посохом об пол в прихожей, поднял его — а на полу остался волшебный высокий столбик снега. Ребенок тогда просто обалдел. В общем, 31-го декабря нам было очень весело — и очень холодно. Накрутившись по городу и окоченев до смерти, мы мчались греться, и Новый год был праздником самого настоящего, нефигурального тепла и торжеством центрального отопления.

Но самый температурный и темпераментный новый год был позже. Наверное, в начале двухтысячных. Одни наши друзья собрались заехать к нам, а потом к двенадцати вернуться к своим родным, к домашнему очагу, рагу и творогу. Но в тот день сломалась их иномарка (тогда еще подержанная), и они — нет чтобы взять такси — одолжили у кого-то старенькую «Шкоду». Это была роковая ошибка. Но почему-то езда на такси воспринималась ими тогда как сдача позиций, лузерство и позор по жизни, если у тебя есть возможность попросить у друга машину. Чтобы как на западе. «Слушай, дай машину съездить!» — «На, бери!» В этом был и праздник великой дружбы, и торжество безграничного доверия, и демонстрация перед близкими и далекими собственной социальной мощи, и милый авантюризм!

Прискакав к нам часов в шесть и вдоволь наевшись-наобщавшись, ближе к одиннадцати друзья засобирались домой. Зима была холодная, за окном было, как сейчас помню, сорок с чем-то градусов совершенно дикого, просто собачьего мороза. Друг отправился прогревать машину — и через пять минут вернулся. Машина не заводилась. На другом конце города их родственники уже гоношили стол и доставали из духовки горячее. Мы вдвоем отправились вниз — разбираться. Осмотр показал, что у машины, скорее всего, замерз радиатор. Это предположение подтвердилось после звонка хозяину машины, который, как выяснилось, подливал в подтекающий радиатор этого чудо-авто обычную воду. Было принято единственно верное управленческое решение — отливать кипяточком. Я отправился за водой. Излишне говорить, что лифт в тот благословенный день не работал, и мне пришлось провести значительную часть ночи в пеших походах на восьмой этаж. Набрав полное ведро кипятка из-под крана, я скачками помчался вниз.

Мы лили кипяток на радиатор. На патрубки, выходящие из него сверху и снизу. Ведро за ведром, тонкой прицельной струйкой. Чередуясь, мы поливали старенькую «Шкоду», а она не хотела заводиться. Израсходовав ведро, я мчался за новым, а гость пытался завестись, разминал руками лед в патрубках, а в перерывах молился, чтобы не сел аккумулятор. Тут с новой порцией кипятка прибегал я — и все начиналось сначала. Температура на улице снижалась прямо у нас на глазах, от кипятка шел пар, было ужасно холодно и очень смешно. Я был в трико и тулупе, он в галстуке и дубленке, мы скакали как папуасы вокруг ледяного металла и лили, лили, лили кипяток. Наконец, чертова «Шкода» завелась.

Грохнувшись на водительское место, мой товарищ включил первую передачу. И машина тут же заглохла. Дело было уже не в моторе. У нее просто замерз задний мост (уж чем там смазывал его хозяин — бог весть, мы уточнять не стали). Запустив двигатель, чтобы опять не схватилось в радиаторе, мы стали раскатывать старушку руками, взад-вперед. Наконец, колеса с хрустом провернулись … Теперь осталось только сесть и поехать. Но тут выяснилось, что замерзли дворники, а лобовое стекло было совершенно в непотребном состоянии, какое-то заиндевевшее, обмерзшее, так ехать было нельзя. Тут другу пришла в голову светлая мысль: облить лобовое стекло водкою. Где-то он слышал, что водка — это такая штука… Есть такие знания, которые носишь в себе с детства, и вот, наконец, подворачивается случай их применить. Так вот, мой товарищ был с детства убежден, что водка — это такая особенная жидкость, которую ничто не берет, и что надо просто облить водкой стекло — и все, и сразу будет чисто и прозрачно. Я сбегал за бутылкой. Осторожным движением товарищ ровненько полил водкой лобовое стекло перед водительским местом, стараясь равномерно распределить волшебную влагу… Лобовое стекло тут же покрылось аккуратной ледяной коркой в полсантиметра толщиной, с симпатичными разводиками и подтеками. Машинка тарахтела, но чувствовалось, что из последних сил.

Стало ясно, что все меры к исправлению ситуации нами исчерпаны, и что дальнейшее экспериментирование чревато. Время неумолимо шло к двенадцати, и надо было уже ехать на чем есть. Наши дорогие гости погрузились в «Шкоду», муж открыл дверное стекло и, высунувшись наружу на манер Волка из «Ну, погоди», потихоньку поехал восвояси, вглядываясь в звенящую от адского холода ночь и щурясь от смертельного встречного ветерка. Где-то там у них дома родня уже вовсю скакала вокруг стола, куранты засучивали свои шестереночные рукава, а старенькая «Шкода» небыстро удалялась от нас на второй скорости, с открытым окном, из которого обреченно торчала голова нашего друга… Мы несколько секунд махали им вслед и, наконец, подпрыгивая, кинулись в наше тепло. Настроение было просто отличное, праздник явно удался. До сих пор это у нас с ними самое нежное воспоминание о совместно проведенных новогодних часах.

А и в самом деле, что еще надо для праздника? Что еще надо, чтобы всем было не только уютно, но еще и весело? Ну, во-первых, совсем не обязательно накануне праздника непременно околеть на морозе, но неплохо все-таки заняться чем-нибудь отчасти бессмысленным и при этом срочным. Затеять в десять вечера 31 декабря генеральную уборку. Или хотя бы, для слабых духом, поклейку обоев. Бессмысленная и внезапная срочность — вот настоящий рецепт праздника. Впрочем, холод, конечно, тут тоже годится: раз уж мы живем несколько месяцев в году в морозильной камере холодильника, то глупо не пользоваться этим бесплатным добром. И вообще — иногда только заколдобленный задний мост, замороженный радиатор, залитое водкой лобовое стекло и открытое в лютый мороз окно «Запорожца» могут вернуть чувство жизни и времени, превратить тебя снова в нормального живого человека из той говорящей тары для желудочно-кишечного тракта, которой ты являешься большую часть жизни. Неисправная пишущая машинка, конечно, тут тоже годится — но это уже для любителей арт-хауса.

Я, кстати, точно знаю: если мне повезет умереть зимой, и Харон повезет меня на тот берег по льду замерзшего Стикса в своем маленьком зеленом «Запорожце», я обязательно попрошу его открыть боковое стекло — напоследок. Пусть внутри будет холодно. Все равно там, куда попадешь после смерти, скорее всего, будет очень жарко… А пока мы живы — откроем окна.